Гражданское общество в либеральном контексте

Гражданское общество в либеральном контексте

Чешский Республиканский Гражданский Форум был предан забвению.

Солидарность в Польше была разогнана парламентом. Новый Форум в Восточной Германии прекратил существование практически с того момента, как партии Западной Германии одержали верх на выборах в воссоединенной Германии.

Зеленые Западной Германии даже не пытались пробиться в первый всегерманский парламент. То, что в Италии прогрессивный альянс экс-коммунистов, Зеленых и других движений с социальной направленностью был подавлен правым крылом коалиции, в одночасье возникшей на волне популистских лозунгов и при поддержке неофашистов, едва ли внушает веру в демократические преобразования.

Разумеется, теория гражданского общества провозглашает, что либеральные силы социальных движений должны добиваться влияния именно вне сферы политики власти. Но рекомендации политической теории, ставящей в качестве первоочередной цели прежде всего достижение демократических свобод, не лишаются веса при взгляде на скомпрометировавшую себя реальность существующего положения, как это может показаться.

Возможность создания гражданского общества как третьего выбора между государственным социализмом и рыночным капитализмом - это, на самом деле, разбитые надежды.

Однако, это дает право еще раз пересмотреть теоретические предпосылки, а если быть точным, - поднять вопрос, можно ли вообще гражданское общество выделить в отдельное понятие в качестве независимой области, не подвергая при этом сомнению логику государства и рынка.

Прежде всего, это вопрос противогегемонистской независимой идеологии, отличной от доминирующей. Хоббс, по-видимому, был первым, кто провозгласил необходимость общепринятой всеобщей и открыто проводимой в жизнь гражданской религии или идеологии, 'Единства' побуждений и наказаний /Leviathan, 1651, XYII/ в обществе, движимым устремлениями отдельных людей.

Спустя одно поколение Локке также считал само собой разумеющимся, что подобный переход ко всеобщей общественной идеологии уже существует или же находится в процессе создания.

Следовательно, его забота - увязка общественно значимого и 'отдельных интересов' /Second Treatise, 1688, $ 138/ в гражданском обществе, рационально саморегулируемом на основе всеобщих принципов собственности как общей генеральной линии поведения человека.

Вопрос здесь не в том, воспринимал ли Локке собственность с точки зрения чувства стяжательства, что позволяло бы отнести его к классу теоретиков 'собственнического индивидуализма' /Macpheson, 1962/. Важнее здесь другое: он начал интерпретировать 'все права человека как рыночные товары потребления' , для него собственность 'придает, по видимому, личности политическое качество', и, наконец, это всеобщая идеология прав собственности ограничивает деятельность правительства определенными рамками /Laslett, 1988, 102; 105; 112/. Как универсальная идеология, саморегуляция общества на основе прав собственности включает землю и труд.

Предвосхищая Маркса, Локке утверждает: этот труд в действительности является отражением разницы в ценности любой вещи' /Second Treatise, $ 40/. Однако то, что предлагалось Локке в качестве универсального механизма, Маркс подверг критике и определил как доминирующую классовую идеологию подавления и эксплуатации, проводимую в жизнь государством, которая не осуществляет всеобще регуляцию демократических прав и порядка, сохраняясь в руках правящих классов в качестве инструмента. Маркс был, несомненно, первым, кто стал утверждать что классовый антагонизм в отношении собственности является неотъемлемым свойством социального устройства.

Гегель, например, также утверждал, что 'универсальность' не является необходимым или даже желательным условием 'гражданского общества', движимым 'эгоистическими целями' в пределах сфер 'торговли и коммерции', что, в частности, 'различные интересы производителей и потребителей' вызовут 'борьбу всех против всех' и что, следовательно, 'единство универсального должно быть распространено на всю область частностей' /Elements of the Philosophy of Right, $$ 229-36/ Универсальность представлялась ему двойственной: партикулярность гражданского общества должна трансцендентально переходить в государство, потому что 'она является лишь составной частью государства, и каждая личность сама обладает своей объективностью, правдой и этической жизнью' /$258/. С другой стороны, внутри сферы гражданского общества 'органы охраны порядка' и 'корпорации' должны гарантировать универсальность благосостояния каждого в его частной жизни /$229/. Важно здесь, что Гегель заново открывает корпоративистские структуры старого социального порядка и объединяет их, неcколько туманно, в организованное целое: гражданское общество, структурированное по 'ветвям' соответственно роду занятий, становится 'областью поcредничества' между отдельными индивидуумами и универсальными условиями частной жизни/$251, 182/. Итак, универсальной конечной целью корпорации было 'наложение' гражданского общества 'на государство' /$256/. Подобно Гегелю, теоретики либерального гражданского общества /Cohen and Arato, 1992 ; Sedaitis, 1991/ рассматривают экономическую область договорных и рыночных отношений как данность. Как и Гегель, они также видят в политической системе или государстве единственную возможность добиться организации всеобщности. И наконец, опять же подобно Гегелю, они видят в многообразии структур гражданского общества возможность посредничества и воздействия, так сказать выявления лучшего как в экономической, так и политической сферах общества.

Отличие от Гегеля состоит в том, что современные теоретики считают, что гражданское общество составляют не старые корпоративные структуры, а социальные движения, сформировавшиеся скорее по признаку происхождения, а не профессиональной деятельности. Более того, вместо неопределенного у Гегеля 'наложения' гражданского общества на государство, выдвигается более существенное допущение: сохранение автономии и формы общественных движений даже, в случае необходимости, и путем гражданского неповиновения. В принципе, в теории либерального гражданского общества больше не оспаривается эта точка зрения, увеличивающая сомнения относительно того, могут ли социальные , движения действовать в течение длительного времени независимо, не поглощаясь сферами компетенции государства и рынка. По Гамски, гегелевские корпоративные структуры гражданского общества были частью идеологических суперструктур, 'частным голосом Государства', поддерживающим и питающим господствующего идеологию, в особенности, в периоды зкономического кризиса /Prison Notebooks, 1935, 29О/. По крайней мере, подразумевается, что это означает: гражданское общество может только тогда избавиться от своей зависимой роли, играющей 'вторую скрипку' в господствующей идеологии, и завоевать автономию, когда всеобщий 'кризис власти' /210/ ослабляет это господство, и гражданское общество становится независимой идеологической силой, внушающей доверие в отличие от авторитета власти. Это был случай в Италии Грамски, когда господствующая идеология буржуазного либерализма попыталась ослабить свою гегемонию, потерпела крах и открыла дорогу корпоративным структурам фашизма.

Дыхание перехватывает, когда понимаешь каким образом обобщения Грамски могут быть приложены с очевидными историческими модификациями к недолго просуществовавшему опыту политического либерализма во многих странах бывшего коммунистического блока /например, Россия, Босния/ и своей противоположности, индуцируемой силами авторитарного национализма и застоя.

Гражданские ,движения в странах Восточной Европы, заявившие о себе в противовес слабеющей власти государственного социализма во многих других странах /например, Чехословакии, Восточной Германии/, стали терять шансы на независимое выживание, как только довлеющие силы демократического государства и рынка стали набирать все больше сил. Можно сделать также некоторые наблюдения о взлете и падении социальных движений в западных индустриальных державах.

Подъем альтернативной культуры 60-к годов совпал тогда с верой в экономический рост.

Альтернативное социальное экспериментирование допускалось подобно шутам при средневековых королевских дворах, чье существование только помогало упрочению власти правителей. Когда же после 1975 г. страну поражал экономический кризис, эти альтернативные движения сразу же подвергались резкой критике как 'соперничающие'. В странах с особенно сильной и однородной доминирующей культурой /например, США/ эти движения были вовлечены основным потоком в нормальную экономическую жизнь /например, Че-Гевара на теннисках/. В менее однородных политических культурах /например, Германии, Италии/ радикальные элементы регрессировали от гражданского неповиновения до подпольного терроризма, и в конце концов уничтожались. В Германии умеренные элементы движений перегруппировались и вновь появились на поверхности общественной жизни в качестве организованных гражданских инициатив, сфокусировавших свое внимание на 'новых направлениях политики' мира и защиты окружающей среды. В конечном счете, успех этих движений оказался даже зависимым от основных политических течений.

Партия Зеленых в Западной Германии могла стать на современном этапе наиболее ярким примером гражданской организации, действующей независимо от главных направлений деятельности государства и рынка; тем не менее ее успех стал, по иронии судьбы, успехом на выборах.

Завоевав места на всех уровнях правительства в Западно-Германской федеральной системе, позиции Зеленых должны были не только не ослабеть, но более того, Зеленые стали основным течением политики и вливались в платформы других партий. 'После десятилетия организационного периода создания и адаптации Зеленые все больше зависят от их собственных политических действий /Poguntke, 1993, 182/. И как показывает локаут западно-германских Зеленых на объединительных выборах 1990 г., их успех по-прежнему зависит от способности доминирующих сил организовать идеологическое руководство политическими дискуссиями. Может показаться, что активность независимых гражданских объединений оказалась ущемленной при режиме 'ограниченного плюрализма /Beyme, 1980/, который был основным регулятором при определении границ и масштабов либеральной политики. Это регулирование может включать ограниченное право на гражданское неповиновение, а также может предоставлять ограниченную независимость на созидательное экспериментирование с альтернативными формами социальной жизни. В действительности, выдвижение предварительных условий такого ограниченного допущения независимости при режиме руководства правящей организацией также старо, как происхождение самой современной системы либеральных направлений политики. В самом начале 16 века, когда после распада единой христианской всеобщности в политику были допущены многочисленные религиозные течения и терпимость к ним, многие теоретики постулировали 'право на сопротивление' злоупотреблениям тиранической власти, причем это право могло только сдерживать гегемонию государства и общества, когда и если те попирали свои собственные толкования естественных и/или божественных законов и порядков. При этом вопрос об исходной законности этих правителей и их требований вообще не имел права на существование. Без радикального же оспаривания порядка подавления право на сопротивление оставалось скорее остаточной чем независимой категорией /Hueglin, 1991, 230-34/. Точно также в XX-том веке, когда буржуазное общество благодаря постепенному распространению принципа подчинения меньшинства большинству стало действительно прислушиваться к мнению большинства, либеральные мыслители, подобно Джону Стюарту Миллу, горячо призывали в этой новой обстановке 'коллективной посредственности' дать возможность быть 'свободными менестрелями' необычным и странным людям, которые, единственно могли вести общество к прогрессу /On Liberty, 1859, III/. Можно критиковать это высказывание , видя в нем жалобу на отсутствие привилегий, положения или интеллекта. Милл связывал возрастание роли усредненных собственных взглядов с незначительной динамикой рыночного общества, но он не дошел до анализа доминирующих сил или классов, управляющих как новой индустриализацией, так и новым идеологическим единообразием. Тем не менее он надеялся, что дав волю нешаблонному и новаторскому, можно добиться разделения сфер, не тесня при этом доминирующие силы. Без подобной просьбы 'потесниться' свободное пространство нешаблонного и новаторского было бы просто остаточной категорией социального бытия, зависящей от уступок со стороны главенствующих в обществе сил и не способной на свой собственный выбор.

Гражданское неповиновение и терпимость по отношению к альтернативным концепциям социальной жизни в теории и практике, несомненно, существенно способствовали либерализации и качеству перемен в демократических обществах, хотя, собственно говоря, они не утвердили независимость гражданских объединений, принявших на себя дело освобождения и перемен в обществе. По-видимому, гражданские объединения могут создаваться лишь как остаточная категория социальной жизни,если они не бросают серьезный вызов главенствующим силам государства и рынка.

Подобно условию благосостояния Гегеля, деятели гражданских движений, действуют ли они на низших уровнях или же в самых высоких слоях, могут лишь подготавливать перемены внутри ограничивающих условий доминирующей идеологии, однако они не в состоянии похоронить эту идеологию.

Гегемония государства и рынка продолжает решать, какого рода нововведения она допустит и каким образом.

Наоборот, либеральное гражданское объединение может получить независимую силу для проведения перемен только при условии ослабления действующего аппарата управления или кризиса власти.

Важным представляется тот факт, что это объединение не может создавать этот кризис, а по-прежнему зависимо от внутренних противоречий государства и рынка.

Теории либерализма гражданского общества хотят иметь независимую область между рыночной сферой, с одной стороны, и сферой всеобщего политического порядка, - с другой. Что, по-видимому, отсутствует, - так это разработка понятия адекватных условий такой социальной организации, которая бы позволяла бы на практике создание подобной автономии третьего порядка. Далее в статье следует обсуждение плюрализма и общности, с точки зрения этих условий.

Гражданское общество в либеральном контексте: предпосылки для общности и плюрализма.

Феномен плюрализма должен стать объектом исследований на уровне политической структуры, структуры экономики и в области культурной жизни.

Станислав Эрлих, 1982, 233 Теоретики гражданского общества 19-то столетия, такие как Гегель, вновь обратились к старому устройству гильдий, цехов и профессиональных объединений, романтически томясь по стабильности и чувству сопричастности. Маркс предложил посмотреть в зеркало новым классам буржуазии эры индустриализации, чье отражение на тот момент должно было бы устрашать гораздо больше, чем призрак коммунизма: 'Все устоявшиеся, намертво замороженные отношения с их хвостом древностей и тянущимися из глубины веков предубеждениями и взглядами сметаются, все вновь формирующиеся отношения устаревают, прежде чем они могут закостенеть' /Communist Manifesto, 1848, 476/. Он также дал объяснение, почему буржуазное общество /скорее чем гражданское/ открыло эту эпоху беспрецедентных течений: потому что 'имущественные отношения выпали из первобытных и средневековых общин' /Jerman Ideologi, 1846, 163/. Интересно, что община была вновь открыта в качестве лакмусовой бумажки сплоченности точно таким же образом, каким неоконсерваторы сегодня традиционную жизнь сообществ /Walzer, 1992, 107/, но не как автономное образование с собственными понятиями о справедливости, а как гарант социальной стабильности, освобождающий государство и рынок от их обязательств по благоустройству.

Только немногие видели в общине реальную альтернативу.

Прудон рассуждал о возможностях 'агропромышленной федерации' производственной общины /Du Principe Tedetativ, 1863, 67/. Кропоткин предлагал 'взаимопомощь' в качестве основного антропологического условия в организации общины /Mutual Aid, 1902/. Гирле рассматривал 'свободный ассоционализм' как необходимое условия ,для 'преодоления центристских равно как и индивидуалистических' тенденций в современном обществе /1880, 263/. Гирке в особенности обращался к некоей политической теории начала нынешней эпохи, которая определяла гражданское общество как политический 'союз сообществ'. В противовес зацентрализованному территориальному государству Альтузиус пытался отстаивать общинную автономию гильдий, городов и провинций в системе 'общественного федерализма' /Hueglin, 1991; 1992/. Основная идея этой политической теории состояла в организации 'самодостаточности' при наличии множественности политических сообществ или 'консоциатов', соединенных по принципам взаимодополняемости и единства, живущих в соответствии со сложившимися веками устоями по всей вертикали, начиная от семьи и гильдии до города, провинции, и кончая единым миром /Hueglin, 1993; 1994/. Взаимодополняемость означает, что каждое сообщество свободно в выборе - оставить за собой полномочия, необходимые и полезные для организации социальной и экономической жизни, делегировать же часть полномочий следующему по вертикали уровню управления можно лишь с согласия всех членов сообществ данного уровня.

Единство же означает, что все сообщества должны быть связаны обязательствами по оказанию друг другу поддержки и 'обоюдной помощи' /auxiliis mutuis; Politica, I.27/. Взаимодополняемость, таким образом, определяет границы диалектического равновесия между автономией и единством. С одной стороны, регулирующая роль иерархического устройства управления призвана сохранять автономные права каждого члена сообщества, которые не должны возрастать или принижаться один за счет другого /XXIX.2/. С другой стороны, целью иерархического устройства управления является справедливое обеспечение условий жизни для всех /XYI.2; YI.47/. Политическая теория Альтузиуса - яркое напоминание не только о том, какую роль старое корпоративное устройство гильдий и цехов играли на самом деле в организации социальной жизни в свое время, то также и о том, какие реальные альтернативы могли бы получить свое развитие, последуй современный мир за Альтузиусом, а не за Бодиным и Хоббесом /Buber, 1967; Bloch 1972; Nisbet 1973; Triedrich, 1975, Mc Rae, 1979/. Важно отметить, что Альтузиус собственно не воспроизвел старый порядок узких корпораций c их привилегиями и 'хвостом древностей и освященных веками предрассудками и взглядами'. Он пошел дальше, трансформировав это устройство и выдвинув первую современную теорию федерализма - 'социального' федерализма, поскольку в качестве членов должны были включаться союзы по профессиональным, а также по территориальным признакам. Она могла бы стать реальной альтернативой централизованному территориальному государству, создающей благодаря своей конструкции социальной жизни равновесие межгрупповой автономии и всеобщего единства.

Конечно, бесполезно сожалеть, что миром стали править централизованное государство и рынок, и что Politica Альтузиуса была обречена на вековое забвение. В некоторых современных теориях, в общем, видны попытки сконструировать гражданское общество как независимую категорию социального существования в мире государства и рынка. В них содержатся советы обратить настойчивое внимание на требования Альтузиуса групповой солидарности и самодоcтаточности в качестве обязательного предварительного условия подобной независимой категории. Ведь именно недостаток сплоченности и групповой идентичности могут считаться причинами того, что современные гражданские общественные движения являются проходящими и зависимыми. Если итоги деятельности Партии Зеленых в Германии позволительно распространить на другие гражданские общественные движения, другими оловами говоря, Зеленые представляют собой тип 'новых политиков', строящих деятельность на основе 'личных предпочтений, которые могут принимать различные обличия по отношению к разным процессам' /Poguntke, 1993, 181/, тогда окажется, что именно индивидуализм и гетерогенность - ближе всего к истине на пути к верному делу и солидарности.

Заимствуя лаконичность выражений у естественных наук, можно сказать, что период полураспада гражданского общества просто может быть короче, чем период полураспада государства и рынка. Или же, как это выразил одни из ранних поборников современных гражданских движений: прогрессивные движения, оспаривающие устоявшееся гегемоническое устройство, сами также подвергаются 'одновременно двум опасностям; одной - в виде оппортунистической ассимиляции, другой - групповщине' /Bahro, 1980, 312/. Диссоциация при ассимиляции будет смертью гражданских объединений, если они окажутся неспособный создать структуры сплочения, предохраняющие отдельных членов от обратного дрейфа в основной поток.

Групповщина, или сектанство - это типичный случай со смертельным исходом для объединений, которые существуют только в головах их членов, не имея однако контроля над материальным базисом жизни. Таким образом, гражданское общество как движущая сила демократических преобразований не может лишь теснить либеральный status quo политики и экономики. На политическом, равно как и материальном, уровне социальной жизни оно должно утверждать себя в качестве радикальной альтернативы государству и рынку, а не как видоизменение условий их существования.

Организовать структуры, сплачивающие объединение или союз, представляется возможным лишь в небольших группах о относительно однородными интересами и условиями жизни.

Политическая система государства и политическое сообщество, с их идеологическим монополизмом всеобщих законов и порядков, распространяющихся на каждого, в том числе, и в практической жизни, должно опровергаться и замещаться множественными формами децентрализованной политической демократизации.

Федерализм на основе взаимодополняемости может на деле продвинуть вперед организацию такой множественности как перехода к автономии, обладающей далеко идущей силой самоопределения, защищая против поглощающего и ассимиляционного давления со стороны системы гегемонии, а также как переход к универсальной ценности сплоченности, построенной в соответствии с обычными канонами прав индивидуума, предохраняя против отката к узким идеологическим сообществам местной тирании.

Подобные автономные области самоопределения, очевидно, не могут существовать в головах их членов, не могут они и простираться до суперструктурной регуляции закона и порядка. Они должны включать материальную регуляцию экономической жизни. Таким образом, гражданское общество должно радикально противостоять универсализированной системе рыночного обмена.

Вместо провозглашения 'всех прав человека как рыночных потребительских стоимостей' экономическая сфера должна гуманизироваться со всеми вытекающими отсюда следствиями: обычным сводом социальных прав, защищающих плюрализм социальных структур против силы поглощения и ассимиляции рынком и доминантными силами экономической жизни. Такая защита должна была бы включать, к примеру, контроль производительных сил на местах /например, за перемещением капитала/, а также социальную регуляцию торговли с целью предотвращения социального дэмпинга /например, когда сбиваются цены путем допущения условий работы и социального обеспечения ниже принятых/, и совместное определение необходимых нововведений в производстве в соответствии с местными потребностями, ресурсами и рынком рабочей силы /например, через советы потребителей, местный бизнес, рабочую силу и советы по окружающей среде/. В условиях гибкого производства это не обязательно должно означать возврат к нерациональной системе местных отдельных производств.

Собственно говоря, это означает, что соображения по производству, его интересы не должны оставляться только на усмотрение вложенного капитала, они должны определяться внутри гражданского общества, включающего капитал, ресурсы, мнение рабочих.

Вышеизложенное - не ново, однако имеется опасность, что все это будет вырвано о корнем из теории и практики, если после краха коммунизма управление и контроль над либеральной идеологией приобретет глобальный характер. Пока 'реальный социализм' существовал в качестве другого гегемона, нельзя было так просто отмахнуться от теоретических обоснований по поводу возможности 'социалистического плюрализма'. Станислав Эрлих настаивал на возможности 'социального и политического плюрализма', чтобы потеснить одноликую гегемонию идеологии марксизма, указывая на подразумеваемое Марксом одобрение Прудоном 'общественного плюрализма' или обращая внимание на мнение Каутского по поводу 'различных форм отношений собственности', и наконец, провозглашая, что 'плюрализм не есть характеристика, присущая исключительно некоторым конкретным социально-политическим системам или формам государства' /1980, 34-43/. Представляется, что в конце данной статьи подходящим будет призыв не забывать мечту Эрлиха о гражданском обществе, осуществляющим контроль за социальным, зкономическим и политическим потенциалом. По-видимому, одновременно с крушением скомпрометировавшего себя социализма-коммунизма советского образца только начинается эра социалистического плюрализма, его теория и практика.