Островский

Безразлично, нравится им эта жизнь или нет - в другой они жить просто не сумеют. Герои пьесы принадлежат к патриархальному миру, и их кровная с ним связь, их подсознательная от него зависимость - скрытая пружина всего действия пьесы; пружина, заставляющая героев совершать по большей части 'марионеточные' движения, постоянно подчеркивать свою несамостоятельность, несамодостаточность.

Образная система драмы почти повторяет общественную и семейную модель патриархального мира. В центр повествования, как и в центр патриархальной общины, помещены семья и семейные проблемы.

Доминанта этого малого мирка - старшая в семье, Марфа Игнатьевна.

Вокруг нее группируются на различном отдалении члены семейства - дочь, сын, невестка и почти бесправные обитатели дома: Глаша и Феклуша. Та же 'расстановка сил' организует и всю жизнь города: в центре Дикой (и не упомянутые в пьесе купцы ем уровня), на периферии - лица все менее и менее значительные, не имеющие денег и общественного положения. От мира Калинов отгородился столь прочно, что вот уж больше века не проникает в город ни одно веяние живой жизни.

Посмотрите на калиновском 'прогрессиста и просветителя' Кулигина! Этот механиксамоучка, чьи любовь к науке и страсть к общественному благу ставят его на грань юродства в глазах окружающих, все пытается изобрести 'перпету-мобиль': он, бедняжка, и не слыхал, что в большом мире давным-давно доказана принципиальная невозможность вечном двигателя... Он вдохновенно декламирует строки Ломоносова и Державина, и даже сам пишет стихи в их духе... И оторопь берет: будто не было еще ни Пушкина, ни Грибоедова, ни Лермонтова, ни Гоголя, ни Некрасова! Архаизм, живое ископаемое - Кулигин. И его призывы, ем идеи, его просветительские монологи об общеизвестном, о давно открытом кажутся калиновцам безумными новшествами, дерзостным потрясением основ: 'Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему? А? Ну, говори! Кулигин.

Электричество. Дикой (топнув ногой). Какое еще там елестричество! Ну как же ты не разбойник! Гроза-то нам в наказание посылается, чтобы мы чувствовали, а ты хочешь шестами да рожнами какими-то, прости господи, обороняться. Что ты, татарин, что ли? Татарин ты? А? Говори! Татарин? Кулигин. Савел Прокофьич, ваше степенство, Державин сказал: Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю. Дикой. А за эти вот слова тебя к городничему...' Ни громоотводы, ни Ломоносов, ни вечный двигатель Калинову не нужны: всему этому попросту нет места в патриархальном мире. А что же происходит за его границами? Там бушует океан, там разверзаются бездны - словом, 'Сатана там правит бал'. В отличие от Толстого, полагавшего возможным параллельное и независимое существование двух миров: патриархального, замкнутого на себе и неизменного, и современного, постоянно меняющегося, Островский видел их принципиальную несовместимость, обреченность застывшей, не способной к обновлению жизни.

Сопротивляясь надвигающимся новшествам, вытесняющей его 'всей стремительно несущейся жизни', патриархальный мир вообще отказывается эту жизнь замечать, он творит вокруг себя особое мифологизированное пространство, в котором - единственном - может быть оправдана его угрюмая, врачебная всему чужому замкнутость.

Вокруг Калинова творится невообразимое: там с неба падают целые страны, населенные кровожадными народами: например, Литва 'на нас с неба упала... и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны'. Там живут люди 'с песьими головами'; там вершат свой неправедный суд султан Махнут персидский и султан Махнут турец- 'Нечего делать, надо покориться! А вот когда будет у меня миллион, тогда я поговорю'. Этот миллион даст Кулигину на судилище 'право сноса', будет самым веским аргументом в его пользу. А пока миллиона нет, умница Кулигин 'покоряется'. Покоряются, ведя свою тихую обманную игру, все: Варвара, Тихон, лихой Кудряш, покоряется затянутый уже в замкнутое пространство Калинова Борис.

Катерина же покориться не может.

Выродившаяся в патриархальном сознании в пустой обряд Вера жива в ней, ее ощущение вины и греха прежде всего личностно; она верует и кается с пылом первых христиан, не закосте- ! невших еще в религиозной обрядности. И это личностное восприятие жизни, Бога, греха, долга выводит Катерину из замкнутою круга и противопоставляет ее калиновскому миру. В ней увидели калиновцы явление куда более чужеродное, чем горожанина Бориса или декламирующет стихи Кулигина.

Потому Калинов и организовался в судилище над Катериной. В блестящем этюде 'А судьи кто?' В. Турбин тонко исследует тему суда в 'Грозе': 'Никого не хочет судить Кулигин. С усмешечкой уклоняется от роли судьи простушка Варвара: 'Что мне тебя судить? У меня свои грехи есть.' Но не им противостоять охватившему Калинов массовому психозу. А психоз разжигают две мельтешащих на сцене чудачки: странница Феклуша и барыня с лакеями.' Феклушины повествования о Махнутах и людах с песьими головами представляются Турбину важнейшим элементом поэтики пьесы: 'И глядятся друг в друга, будто в зеркало, два мира: фантастический и реальный. И опять мы встречаемся со сборищем монстров, кентавров.