Паустовский К.Г.

Неласковость ее была напускная. Мать была убеждена, что только при строгом и суровом обращении с детьми можно вырастить из них “что - нибудь путное”. Семья наша была большая и разнообразная, склонная к занятиям искусством. В семье много пели, играли на рояле, благоговейно любили театр. До сих пор я хожу в театр, как на праздник.

Учился я в Киеве, в классической гимназии.

Нашему выпуску повезло: у нас были хорошие учителя так называемых “гуманитарных наук”- русской словесности, истории и психологии.

Литературу мы знали и любили и, конечно, больше времени тратили на чтение книг, нежели на приготовление уроков.

Лучшим временем - порой безудержных мечтаний, увлечений и бессонных ночей - была киевская весна, ослепительная и нежная весна Украины. Она тонула в росистой сирени, в чуть липкой первой зелени киевских садов, в запахе тополе и розовых свечах старых каштанов. В такие весны нельзя было не влюбляться в гимназисток с тяжелыми косами и не писать стихов. И я писал их без всякого удержу, по два-три стихотворения в день. В нашей семье, по тогдашнему времени считавшейся передовой и либеральной, много говорили о народе, но подразумевали под ним преимущественно крестьян. О рабочих, о пролетариате говорили редко. В то время при слове “пролетариат” я представлял себе огромные и дымные заводы - Путиловский, Обуховский и Ижорский,- как будто весь русский рабочий класс был собран только в Петербурге и именно на этих заводах. Когда я был в шестом классе, семья наша распалась, и с тех пор я сам должен был зарабатывать себе на жизнь и ученье.

Перебивался я довольно тяжелым трудом, так называемым репетиторством. В последнем классе гимназии я написал первый рассказ и напечатал его в киевском литературном журнале “Огни”. Это было, насколько я помню, в 1911 году. С тех пор решение стать писателем завладело мной так крепко, что я начал подчинять свою жизнь этой единственной цели. В 1912 году я окончил гимназию, два года пробыл в Киевском университете и работал и зиму и лето все тем же репетитором, вернее, домашним учителем. К тому времени я уже довольно много поездил по стране (у отца были бесплатные железнодорожные билеты). В 1914 году я перевелся в Московский университет и переехал в Москву.

Началась первая мировая война. Меня как младшего сына в семье в армию по тогдашним законам не взяли. Шла война, и невозможно было сидеть на скучноватых университетских лекциях. Я томился в унылой московской квартире и рвался наружу, в гущу жизни, о которой так мало знал. Я пристрастился в то время к московским трактирам. Там за пять копеек можно было заказать “пару чая” и седеть весь день в людском гомоне, звоне чашек и бряцающем грохоте “машины” - оркестриона.

Трактиры были народными сборищами. Кого только я там не встречал! Извозчиков, Юродивых, крестьян, рабочих, толстовцев, молочниц, цыган, белошвеек, ремесленников, студентов, проституток и бородатых солдат - “ополченцев”. Тогда у меня уже созрело решение оставить на время писание туманных своих рассказов и “уйти в жизнь”. Я воспользовался первой же возможностью вырваться из скудного своего домашнего обихода и поступил вожатым на московский трамвай.

Поздней осенью 1914 года в Москве начали формировать несколько тыловых санитарных поездов. Я ушел с трамвая и поступил санитаром на один из этих поездов. Мы брали раненых в Москве и развозили их по глубоким тыловым городам. Тогда я впервые узнал и всем сердцем и навсегда полюбил среднюю полосу России с ее низким и, как тогда мне казалось, сиротливыми, но милыми небесами, с молочным дымком деревень, ленивым колокольным звоном, поземками и скрипом розвальней, мелколесьем и унавоженными городами - Ярославлем, Нижним Новгородом, Арзамасом, Тамбовом, Симбирском и Самарой. Во время работы на санитарном поезде я слышал от раненых множество замечательных рассказов и разговоров по всяческим поводам. В 1915 году всю нашу студенческую команду перевели с тылового поезда на полевой.

Теперь мы брали раненых вблизи места боев, в Польше и Галиции, и отвозили их в Гомель и Киев.

Осенью 1915 года я перешел с поезда в полевой санитарный отряд и прошел с ним длинный путь отступления от Люблина в Польше до городка Несвижа в Белоруссии. В отряде из попавшегося мне засаленного обрывка газеты я узнал, что в один и тот же день были убиты на разных фронтах два моих брата. Я остался у матери совершенно один, кроме полуслепой и больной моей сестры. Я вернулся к матери, но долго не смог высидеть в Москве и снова начал свою скитальческую жизнь.

Февральская революция застала меня в глухом городке Ефремове бывшей Тульской губернии. Я тотчас уехал в Москву, где уже шли шумные митинги на всех перекрестках, но главным образом около памятников Пушкину и Сковелеву. Я начал работать репортером в газетах, не спал и не ел, носился по митингам и впервые познакомился с двумя писателями - другом Чехова Гиляровским, и начинающим писателем - волгарем Яковлевым. После Октябрьской революции и переезда Советского правительства в Москву я часто бывал на заседаниях ЦИКа, несколько раз слышал Ленина, был свидетелем всех событий в Москве в то небывалое, молодое и бурное время. Потом опять скитания по югу страны, снова Киев, служба в Красной Армии в караульном полку, бои со всякими отпетыми атаманами. Из Киева я уехал в Одессу, начал работать там в газете “Моряк” - пожалуй, самой оригинальной из всех тогдашних советских газет. Она печаталась на обороте разноцветных листов от чайных бандеролей. В Одессе я впервые попал в среду молодых писателей. Среди сотрудников “Моряка” были Катаев, Ильф, Багрицкий, Шенгели, Лев Славин, Бабель, Андрей Соболь, Семен Кирсанов и даже престарелый писатель Юшкевич. В Одессе я жил у самого моря, и много писал, но еще не печатался, считая, что еще не добился умения овладевать любым материалом и жанром.

Вскоре мною снова овладела “муза дальних странствий”. Я уехал из Одессы, жил в Сухуме, в Батуми, в Тбилиси, был в Эривани, Баку и Джульфе, пока, наконец, не вернулся в Москву.